Приходится признать, что всем хорошим во мне я, вопреки расхожему утверждению Максима Горького, обязан не только книгам. Точнее, книгам я обязан всем, что есть во мне плохого, — высокомерием, эгоизмом, меланхолией и усталым скепсисом.
А вот всем хорошим — человеколюбием, терпением, выдержкой, фатализмом и верой в разумное устройство Вселенной — я обязан государственным границам, таможенным правилам, разделению мира на цивилизованный и не очень, а также существованию в этом мире виз, паспортов, посольств, консульств и прочих отягощающих нашу жизнь факторов.
Да что говорить, один вид моего загранпаспорта вызывает у пограничников внутренний трепет и неловкие улыбки. У пограничников российских, кроме улыбок и трепета, появляются еще и многочисленные вопросы и претензии. Помнится, какой-то хороший музыкальный критик написал, что голос легендарного Тома Уэйтса звучит так, будто его долго вымачивали в чане с виски, потом на несколько месяцев подвесили в коптильне, а затем вынесли на улицу и переехали автомобилем. Примерно так же выглядит и мой загранпаспорт. Года три назад на каком-то международном поэтическом фестивале, проходившем на польско-немецкой границе, организаторы устроили гонки на байдарках. Мы с австрийским поэтом Стефаном Шмицером решили уделать худосочную писательскую братию, изрядно поработали веслами и, в результате, перевернули нашу лодку на середине бурной реки. По неизвестной мне причине моя "пурпурная книжица" оказалась тогда у меня в кармане пиджака и теперь напоминает видавший виды, измятый носовой платок, а Стефан до сих пор использует на работе и в быту бронебойные русские выражения, которым я обучил его, пока мы выволакивали наше суденышко на берег.
Я никогда не пересказывал бы эту историю очередному погранцу, никогда бы она не обросла новыми, зачастую вымышленными, подробностями, постепенно превратившись в миф, если бы не границы и визовый режим. Правда, беспокоятся по поводу моей "краснокожей паспортины" только наши, иностранцам обычно до фонаря. Кто их знает, граждан Евросоюза: может, у них принято регулярно тонуть со всеми документами.
Мне бы и в голову не пришло, что есть в мире люди, готовые выдать визу на основании приглашения, присланного по электронной почте и распечатанного на обычном принтере. Именно так работало в свое время шведское консульство в Калининграде, и благодаря его сотрудникам мои представления о человеческом доверии до сих пор остаются довольно радужными. Мне, правда, тогда еще объяснили, что это безграничное доверие прекращается у шведов при первых же признаках злоупотребления или лжи, и я, знаете ли, решил не проверять.
А один мой знакомый, неплохой калининградский поэт, выпивоха и раздолбай, никогда, если бы не визовый режим, не сострил бы в стихах насчет своей ветреной, как он думал, подруги: "И пограничник-поляк загранпаспорт листает твой, как донжуанский список". Полистав документы этой прекрасной барышни, действительно можно изумленно присвистнуть, представив интенсивность ее международных контактов. Поэт представил, расстроился, выпил и написал замечательные строки.
И уж, конечно, мне бы не удалось оценить всю широту и отзывчивость белорусского национального характера, не попади я однажды в совершенно сюрреалистическую историю на белорусско-литовской границе.
Возвращаясь в Калининград из города-героя Бреста, где участвовал в необременительных литературных чтениях, я с комфортом устроился в купе последнего вагона поезда "Брест-Санкт-Петербург". Вагон был прицепным, на что мне следовало обратить внимание, но я не обратил. И отправился обедать в вагон-ресторан, оставив в купе верхнюю одежду, загранпаспорт, мобильник и российские деньги, прихватив только белорусские, — не везти же их в Калининград, в самом деле. Даже зимние ботинки были заботливо поставлены под купейный столик, и обедать я пошел налегке — в футболке, джинсах и тапочках-сланцах. Обед по причине философского настроения изрядно затянулся. Вот почему, вернувшись в хвост поезда, своего вагона я не обнаружил.
Начальник поезда, к которому меня привели поиски внезапно исчезнувшего купе, терпеливо объяснил, что, пока я налегал на блюда белорусской кухни, мой вагон в Минске отцепили, прицепив его к поезду "Минск-Калининград", поэтому в Кениг поехали все мои вещи, включая паспорт, деньги и телефон, а сам я еду в данный момент в Питер, но долго это продолжаться не будет, потому что скоро граница, и без документов меня никто из Беларуси не выпустит.
Мгновенно протрезвев, я решил не паниковать, выправил себе у начальника состава "справку о происшествии на железной дороге", заверил ее печатью и около полуночи сошел на заснеженной станции Витебск. От дежурной по вокзалу я позвонил на граничащую с Литвой белорусскую станцию Гудогай, чтобы белорусские пограничники забрали из поезда мои вещи. Мне предстоял долгий путь через всю страну, с севера на юго-запад, без денег, без паспорта, в одной футболке, джинсах и тапочках.
На протяжении следующих суток, загибаясь от холода, я проехал всю Беларусь, подивившись душевности местного населения, которое всячески жалело несчастного фрика. Приехав из Витебска в Оршу ночным скорым поездом, куда меня пустили на основании все той же "справки о происшествии на железной дороге", я застрял на вокзале и от нечего делать разговорился с незнакомой девицей, которая по собственному почину купила мне билет на поезд "Орша-Минск", хотя я ее об этом совсем не просил, и долго махала мне рукой на пустом ночном перроне.
Рано утром в Минске работники железной дороги посадили меня в электричку, на которой я приехал в Молодечно, где полдня просидел на станции в обществе бродячих музыкантов и прочего асоциального люда, ожидая поезда на Гудогай. И уже следующей ночью в Гудогае бравые белорусские пограничники выдали мне все мое имущество и даже скинулись на билет до Калининграда, вот только с обувью вышла заминка: мои крепкие, теплые ботинки, которых не заметили стражи границы, так и уехали в Калининград на сутки раньше меня. На Южном вокзале я их и забрал. Там же мне — кстати, впервые за эти дни — нагрубили.
И вот, на днях, сдавая свой, уже похожий на музейный экспонат, загранпаспорт в очередное иностранное консульство, я вдруг обнаружил в документе всего две чистые странички. Годен мой паспорт еще полтора года, а вот живого места внутри почти нет — из-за аномального обилия виз и разноцветных отметин о пересечении границ. Не случайно каждый второй, кто проверяет мои документы, обязательно спросит, не моряк ли я. И мой плотный литературный гастрольный график вдруг зашатался на глазах. Тут я и понял: шутки кончились, дружок.
И, очевидно, по закону диалектики, количество трансформировалось в качество: я вдруг физически ощутил, насколько мне надоели эти, как выражаются чиновники, административные барьеры, как достало то нехитрое обстоятельство, что мои планы и проекты, совершенно не связанные ни с какой политикой, опять зависят от чужой воли: не важно, будь то воля европейских чиновников, так и не раскусивших загадочную русскую душу, или воля наших "тонкошеих вождей", в упор не желающих видеть геополитическую специфику региона, точнее, видящих ее только под своим углом зрения, что явно не учитывает разнообразие мнений даже в нашей крохотной области.
Так что я первый, следуя заветам Маяковского, волком бы выгрыз бюрократизм. Это я-то, человек совершенно аполитичный, не сжигающий ничьи флаги, не посещающий митинги, пикеты и прочую скучную хрень. Но, когда я вспоминаю, как в Варшаву или Вильнюс можно было смотаться по делам, предъявив паспорт с калининградской пропиской, душу мою охватывает странное смятение, напоминающее первые проблески гражданской активности.
И не надо говорить мне, что все это утопия. Мой товарищ, писатель Захар Прилепин, недавно заезжавший в Калининград, очень точно подметил, что великая нация должна ставить перед собой великие несбыточные цели. Слетать на Марс. Повернуть реки вспять. Или перенести столицу в Сибирь. На худой конец — добиться для калининградцев безвизового режима, добавлю от себя.