Вечером, 11 сентября, калининградская драма откроет свой 75-й театральный сезон премьерой шекспировской комедии «Виндзорские проказницы»16+. Почему режиссёр связал сюжет с масками и какие визуальные приёмы станут новшеством для зрителя, «Клопс» рассказала художник-постановщик Татьяна Ногинова.
— Шекспировские пьесы, вероятно, самые востребованные в театральном мире. И классический образ «Виндзорских проказниц», насмешниц, с Фальстафом устоялся так, что кажется, уже невозможно представить эту комедию иначе...
— Очень многие художники до премьеры не раскрывают свои идеи, но чтобы зрителей заинтриговать...
Мы люди взрослые — знаем, как на нас действует алкоголь, поэтому решили использовать этот психологический трюк. Пока наш главный персонаж трезв, он видит мир в одном свете, но от паров алкоголя мир вокруг него меняется: появляются цвет, эмоции. А мы будем видеть мир глазами Фальстафа. То есть зрителям придётся набраться терпения и постараться принять световой ряд: то мягкие цвета, то токсичные, которые будут вызывать диссонанс.
Со светом то же самое. Раз мы имеем два пограничных состояния — повседневное, припорошенное головной болью, и состояние эйфории, то и свет у нас будет или натуралистичным, или шокирующим.
— А все ли зрители поймут посыл верно?
— Когда мы делаем спектакль, важно заложить в него много смыслов, второй и третий пласт. Есть смысл поверхностный — для зрителей до 18 лет, которые идут в театр, потому что мама сказала. А есть искушённый зритель с филологическим образованием, изучавший английскую поэзию Возрождения — и у него тоже должно быть поле и пространство для манёвра.
Например, шутка про «зелёные рукава» в тексте пьесы. Во времена Шекспира эта метафора означала девушку лёгкого поведения. Зритель взрослый, умудрённый, знающий, должен видеть свои маркеры, которые будоражат его душу. Иначе зачем мы с вами на сцене встречаемся? Только для того, чтобы создавать какие-то чудеса, которые не дают нам умереть, превратиться в цемент.
— Вопрос, который не любят режиссёры: о чём ваши «Виндзорские проказницы»?
— На мой взгляд, это история о масках, которые мы снимаем-надеваем, и как мы видим людей. То есть какими мы их хотим видеть и какие они на самом деле. История про это: что за любым фасадом — свой мир, скелеты и звери, зайчики и ёжики… А наша жизнь состоит из разгадывания масок, и финал этой истории даёт нам надежду.
— То есть действие происходит в настоящее время? И как тогда должно выглядеть его место?
— Это всегда мучительный процесс: в голове что-то крутится и крутится, потом окисляется, возникает недовольство собой. А потом Вселенная показывает картинку, что называется «бери и делай».
Мир Фальстафа, огромный в прошлом, в момент спектакля сжат до габаритов смешной съёмной комнаты. А что будет вокруг, я нашла, когда ехала в Питере по Лиговке, скользя глазами по фасадам. И в одном здании было всё: магазины «Вино-водка», «Охота и рыбалка», тут же парикмахерский салон и ломбард — вот он, наш мирок.
— А что с костюмами, они исторические?
— Мы имеем великолепный драматургический материал. Костюмы разные, всего их 37. В спектакле будут отголоски английского Возрождения — времён написания пьесы и сегодняшнего дня, когда мы её читаем.
И очень хочется вывести на сцену персонажей из фантазий и воспоминаний Фальстафа, нашего современника, когда он был ещё молод. То есть из 70-х годов прошлого века. Поскольку структура спектакля сложна, у каждого персонажа будут образ чёрно-белый и цветной вариант, а некоторые ещё и меняются костюмами. Поэтому сейчас работаем интенсивно.
— Как оцениваете свой вклад в успех спектакля?
— Для визуалов всё, что они видят, первично. Поэтому я готова делить успех 50 на 50. Но это, конечно, шутка! В драматическом театре есть стержень — идея, на которую всё нанизывается, а я вторична — поэтому одна треть. Две трети — это режиссёрская концепция, актёрское воплощение, и только потом — визуальный ряд.
— Как вам работается с режиссёром-постановщиком Андреем Корионовым, и на каком этапе подготовка к премьере?
— В драматическом театре я сотрудничаю с разными режиссёрами, Андрей — уникальный. Лет пять мы делаем вместе спектакли как творческая пара, каждый год — по одному в разных театрах. Алгоритм нашей с ним работы такой: читаем пьесу, потом встречаемся. Я задаю сакраментальный вопрос: «Ну что?»
То есть: «О чём ты хочешь сделать спектакль?», «что для тебя сейчас важно?». Андрей даёт утонуть либо остаться на поверхности моим идеям. И я в этой паре человек ведомый. Если в балете можно тянуть одеяло на себя, то здесь не получается. Потому что я прекрасно понимаю, что режиссёр в драматическом театре первичен — важна сама история, которую он пытается рассказать, поэтому у нас очень много разговоров.
Он может звонить: «Я хочу вот так…» или «По-моему, я сошёл с ума — видел во сне такую мизансцену…». Сейчас прошёл застольный период, эмбриональный и очень интимный. Теперь уже выход на сцену и постановочная работа с артистами до самой премьеры.
— Татьяна, в этом году вы снова взяли «Золотую маску». А как имидж художника-постановщика с двумя главными национальными наградами влияет на интерес к премьере?
— Да, планка высока — нужно соответствовать. Про неординарность: наверное, журналисты пишут о какой-то другой Татьяне. Любой художник в современном театре находится в процессе самоидентификации, это мучительный процесс.
Вопросов больше, чем ответов: понять, за что дают «Золотую маску», невозможно. Я для каждого спектакля делаю один и тот же объём работы, переживаю спектр одинаковых эмоций — будь то работа для балета или драматического театра.
И чем старше ты становишься, тем страшнее совершить ошибку. Вспомните Бархина и его фразу самому себе: «Не ссыте, профессор!» Мы все любим, когда нас хвалят и гладят по голове. И всероссийский конкурс — это весьма уважаемая институция, позволяющая театральным профессионалам выразить уважение к мастерам.
Для художника это важно, потому что обычно ты болтаешься в странном пространстве где-то между одиночеством и отчаянием, а тебе вдруг коллеги говорят: «Слушай, как классно получилось». И ты сразу находишь почву под ногами и силы рисковать и прыгать в неизвестность.
— Кто ваши учителя в театре?
— Театральный художник — это не художник от слова «бог». Это, скорее, мастеровой. Испокон веков имена сценографов не запоминают. Помним ли мы, кто такой Иниго Джонс или Анри де Гиссеи? Театральных художников учат театральные художники.
Я долгое время работала в Мариинском театре с уважаемыми российскими и европейскими режиссёрами и художниками. Нужно назвать Андрея Кончаловского, Девида Паунтни, Георгия Цыпина. Возможность изучать работы старых мастеров в реконструкциях балетных спектаклей позволила понять языки Пономарёва, Коровина, Головина, Бакста, Бенуа.
