Дмитрий Минчёнок, российский сценарист, писатель, актёр, драматург, автор нашумевшей биографии Исаака Дунаевского "Красный Моцарт", поставил в Калининграде свой спектакль "Кант и его тайные гости". Премьера спектакля состоялась ночью в Кафедральном соборе накануне дня рождения Иммануила Канта.
О том, почему Кант мало интересовался женщинами и почему мы философа любим, но не читаем, Дмитрий Минчёнок рассказал порталу "Клопс".
— Дмитрий, почему Кант?
— Этот спектакль придуман специально для Калининграда благодаря Вере Таривердиевой. Когда Вера Гориславовна предложила сделать спектакль, я сразу вспомнил, что с 14 лет ненавижу термин "категорический императив". Я вообще не понимаю, почему с лёгкой руки, наверное, даже самого Ленина слово "императив" не переводили на русский язык как "настоятельное требование" или "категорическое повеление". У моих родителей на полке стояло полное собрание сочинений Канта, но я никак не мог пробиться к нему сквозь частокол разных умных слов.
Вера Гориславовна Таривердиева сказала мне: "Я думаю, что у тебя будет другой взгляд на Канта".
Фото из личного архива актёра
Мы не понимаем, насколько мы, люди, живём по тем же правилам, что и пчёлы с муравьями. Я сегодня ехал на интервью, и мне таксист рассказал, что он недавно сводил свою женщину на футбол. Первый раз она была на футболе, и ей понравилось. Я спросил, сколько там, на стадионе, народу было. Он ответил, что тысяч 15–20. Если нас с вами запустить на этот стадион, мы тоже быстро станем частью толпы и будем вместе со всеми кричать и размахивать флагами. Я, кстати, никогда не был на футболе. Надо сходить. А вдруг мне футбол понравится больше, чем Шекспир? Хотя не думаю…
Знаете, я никогда не пил пива на улице из горла. Никогда в жизни. А тут недавно знакомый актёр в Москве предложил. Мы с ним случайно на улице встретились. И я подумал: а почему бы и нет? И мы пили пиво на троих, стоя прямо на московском перекрёстке. Я смотрел на себя со стороны глазами прохожих и думал: вот что должен чувствовать человек и каким быть, если ему приспичит жить радостями бюргера. Ничего не знать, не чувствовать — только хотеть. Есть страшный зверь — зрительское внимание. Я вынужден не спускать с этого зверя глаз.
Фото из личного архива актёра
Я прочитал работу одного французского исследователя: у Канта была редкая психологическая патология: он не выносил прикосновений к своему телу. Сверхчувствительность. Кант был очень тонок, прикосновения его просто разрушали.
В советские времена вышло много работ, посвящённых Канту-философу, но практически нет работ, посвящённых Канту-человеку. А у него либидо на нуле было. Это объясняет его одиночество. Он боялся вторжения на свою личную территорию. Весь свой эротический момент он переносил туда, в глубины космоса.
Я считаю, что его горячо любимая мама сделала из него психологического инвалида только потому, что её сын — гений. А вот его братья и сёстры выросли как обычные немцы.
Представьте немецкое общество конца XVIII века. Сугубо мужское общество, шовинистическое. Сын учится у отца, ведёт себя, как отец, и так далее. Но отца в описанной биографами жизни Канта очень мало. Практически нет. Есть только мать — по его собственным воспоминаниям, переданным Васянским, а этот биограф был пастором и ставил честность превыше всего. Мама сказала, что сын пойдёт на богословский факультет, а где отец? Где всегда молчащий отец Канта? Биографы пишут, что мама показывала маленькому Иммануилу (в детстве он был Эмануэл, а Иммануилом стал, когда ему перевалило за сорок) красоты природы, мама определила, кем должен стать Кант… Отца словно нет.
Удивительный миф, который активно пестовали в советской России и всегда в Германии — это миф о бедности Канта. Это как миф о бедности Моцарта. Я жизнь Моцарта изучал, он до конца жизни получал безумные деньги, но всё спускал в карты, на бильярде. И Кант был не беден. Полжизни имел слугу и кухарку. Имел долю в английском купеческом предприятии "Грин и компания". То, что называют домиком Канта, боясь обидеть коммунистов и социалистов или просто историческую традицию, на наш взгляд, можно назвать виллой Канта. В своём завещании он положил своему слуге Лямпе 40 единиц денег в год (название "гульден" для нас глупо, потому что мы не представляем его покупную способность). А после Канта осталось 40 тысяч этих единиц. Вот и посчитайте, сколько сотен лет он мог бы прожить, как свой слуга, имея сорок тысяч капиталу. Тоже, кстати, любил играть, считал, что это помогает пищеварению.
Семейство Кантов — это средний класс. Его отец профессионально занимался выделкой шкур. Я спросил в Москве врача: "Мой дорогой друг, если ты живёшь в доме, где у тебя отец каждый день работает с негашёной известью, чтобы сделать из бычьей кожи сыромятную, к каким последствиям это может тебя привести?". Выяснилось, что это может быть миллион заболеваний. Чахлая грудь, искривление позвоночника и многое другое. Это же Кант! И здесь я по-актёрски начинаю сопереживать и становиться на его место. Кант — это Стивен Хокинг того исторического периода. Я не прочитал до сих пор ни одной книжки Хокинга, потому что долгое время был уверен: человек с больным телом заранее рождает больные теории. У Хокинга сознательное оправдание всего чудовищного, что будет с человечеством, происходит только потому, что больной мозг пытается оправдать себя.
Точно так же и Кант. Будучи нездоровым и ущербным с детства, он в чём-то пытался оправдать себя. И в XIX веке немцы, основоположники социального отношения к окружающей действительности, оправдывали Канта. Отсюда и появилась эта история с его якобы бедностью. Бедность стала таким своеобразным условием общественного признания любого гения, одним из условий мифологизации гениальности вообще как наиболее сложный вариант точки взлёта. Если взлетел из чертогов бедности — точно не бездарь.
Фото из личного архива актёра
Друг Канта писал (или наш знаменитый философ Арсений Гулыга в жэзээльной биографии Канта), что именно бедность не позволила одному очень талантливому другу Канта прославиться, как тот. Он весь свой талант растратил, зарабатывая копейки. Это то, что сейчас происходит в России со многими талантливыми людьми. Грантов много, но их перехватывают самые предприимчивые, а не самые талантливые. Это горько.
По поводу псевдобедности. Немцы научили этому Ленина, коммунистические идеологи ввели этот идеологический стандарт в советской России, и с тех пор мы с ним и живём: если великий человек, то обязательно должен быть бедным. Обязательно! Такой штамп.
Отец Канта умер, когда Иммануилу исполнилось 16–17 лет. Во всех биографиях пишут, что Кант пошёл преподавать от безвыходности. Да откуда же безвыходность? Мы просто не знаем всей совокупности причин. Так же, как и не знаем точно, когда он перестал быть студентом. Его родители никогда не имели долгов. Это уже не бедность. Кант получил наследство. Непонятно, куда ушёл отцовский дом. Может, там жили сестры, может, продали. Опекуном его сестёр был дядя, который, собственно, и оплатил издание первой книги Канта. Тот жил на эти деньги несколько лет и сумел написать своё исследование "О живой силе".
— Кант-философ заслонил собой Канта-личность?
— И это очень большая беда. Современные российские биографы Канта — это в подавляющем большинстве философы, не писатели. В результате в философии Канта мы теряем Канта-человека. Кант, драматическая фигура, становится набором каких-то нравственных и философских правил. И никто не пробовал поставить себя на его место. Не говоря уже о том, чтобы попробовать его понять. Например, его скромность и его великое тщеславие, которое он и не скрывал. Он сам писал (цитирую по смыслу): "Мы не должны бояться опровергать даже великих авторитетов, если они ошибаются, даже таких, как Ньютон или Лейбниц!".
Я могу представить, как мать Канта говорила Иммануилу: "Ты у меня особенный". Один из биографов, написавший книгу о последних днях философа, сказал: "Кант привык всё угадывать". А это значит — привык к похвалам. Кант жил в очень комфортном для себя мире. Это не был мир лишений и отказа от всего и вся, как пытаются представить в русской "кантиане" со времён Михаила Зощенко, который, кажется, предвзято понял Канта. И этот мир был не настолько морален, как мы хотим представить себе сегодня. Если мы делаем из человека мрамор, то кому интересен мрамор?
— Вы определили жанр своего спектакля о Канте как "стендап-драма". Что это такое?
— Нет готового и заранее заученного текста, который я просто прочитаю со сцены. Я знаю, о чём буду говорить, но на первый план выходит зритель, его реакция. Это импровизация, текст каждый раз разный. Что это такое — я не знаю сам. Может быть, религиозное переживание под видом спектакля, главное — что это искренне. А то, что импровизация, так наш мозг, в принципе, не терпит повторов.
— В одном из интервью вы сказали, что публика — это минное поле. Насколько взрывоопасна калининградская публика?
— В Калининграде очень хорошая публика. Я её искренне люблю, этой публике благодарен, так же как и всем без исключения сотрудникам собора — тем женщинам и мужчинам, которые сопереживают со мной. Они удивительно талантливы, потому что именно они авторы моего спектакля.
В Москве часто слышу от знакомых актёров и режиссёров: "Какая тяжёлая публика". Понятно, что если бы я со своим спектаклем о Канте выступал перед воспитанниками колонии для несовершеннолетних, то эта публика тоже была бы для меня тяжёлой. Хотя… Человеческий мозг всегда откликается на человеческую искренность. Они могут заранее ничего не знать о главном герое моего спектакля, но если я буду искренне рассказывать о том, что меня в нём удивляет, о его страданиях, о его поисках, то им будет интересно.
Фото из личного архива актёра
Я на заре своей писательской карьеры писал для артистов театра Аркадия Райкина смешные скетчи. Позже сам выступал с ними. И зритель смеялся. Это особое состояние — быть смешным. Оно намного сложнее, чем быть трагичным.
— Почему, как вы думаете?
— Потому что смешное — это предельная степень наивности и отсутствие страха быть дурачком. Я могу без страха позволить себе роскошь задавать себе и мирозданию прекрасные детские вопросы. Например, почему листья зелёные. Только не надо мне объяснять про хлорофилл и так далее. Вопрос детский, а ассоциации — взрослые. Мы всегда боимся, что над нами будут смеяться. А сцена позволяет тебе быть любым: нелепым, смешным, но главное — настоящим… В этом суть. В правде. Правда заразительна. Она открывает любые ворота. Даже "царские ворота" сновидений, по Фрейду. Главное — не бояться быть дурачком. Но это самое тяжёлое.