Я открыла дверь. В кабинете сидел бородатый мужчина, похожий на Карла Маркса. Рядом копошился мальчик детсадовского возраста. "Здрасьте", — сказала я. Мальчик оглушительно чихнул. Карл Маркс полез в карман за носовым платком. В кабинете стоял густой запах табака и всё вокруг было завалено письмами, газетами и ещё какими-то бумагами.
Так началось моё знакомство с руководителем школы "Репортёр" Петром Угроватовым, с "Калининградским комсомольцем" и, собственно, с журналистикой. В те времена я и представить не могла, что у меня тоже когда-то будут дети и им тоже придётся торчать в редакции в ожидании сдачи номера.
На днях "Комсомольцу" стукнет 70 лет, газеты давно нет, а дружба, зародившаяся в далёкие 80-е, жива. И мы живы, слава богу. Накануне юбилея мы встретились с секретарём, учётчиком писем, курьером, да что там — бессменным ангелом-хранителем "КК" Татьяной Беренбейм и зав. всевозможными отделами, а потом и ответсеком областной молодёжки Петром Угроватовым. Попили кофейку и вспомнили всякие журналистские байки.
Миша и спичечный коробок
Миша Буланже гордился, что его дедушка был знаком с Лениным. Но запомнился Миша не этим. Однажды его послали собирать материал для статьи про какого-то знаменитого не то тракториста, не то машиниста. Срочно в номер. Миша приехал из командировки совершенно на бровях (хотя он всегда был на бровях) и имел при себе только спичечный коробок с нацарапанными на нём именем и должностью ударника соцтруда. Миша подсел к машинистке Александре Павловне и с коробком в руке надиктовал очерк на целый газетный "подвал". Придумал ли он или запомнил свой разговор с передовиком, так никто и не узнал. Но жанр этот получил право на жизнь именно с этого коробка. Их потом было много — и коробков, и героев, и не только в "Комсомольце".
Шура Комарова
Александра Павловна Комарова, ушедшая от нас несколько лет назад, была женой полковника и настоящей леди. Она носила потрясающие наряды и бусы из жемчуга. "Я платье поношу немного — и несу в комиссионку. И покупаю новое", — Шура, как её звали коллеги, делилась с ними житейскими хитростями.
Александра Павловна считалась одной из лучших стенографисток, её вызывали на закрытые заседания обкома партии.
С редакционными машинистками надо было дружить. Если машинистка к тебе лояльна — напечатает твой материал в первую очередь, да ещё и ошибки поправит. А Шура Комарова могла и нагоняй устроить автору, если текст ей не понравился.
Шура и чаепитие: "Это чай? Это писи бедной сиротки Хаси".
Бурные аплодисменты, переходящие в овацию
Как-то в Москве проходил очередной съезд ВЛКСМ. Его материалы приходили на телетайп — единственное средство связи со столицей.
Каждый съезд был хорошо отрежиссирован. Как только выступающий произносил, допустим, "Родина" — в зале раздавались хлопки. Как в церкви — сказали определённое слово, и все дружно крестятся. В газете же после каждого абзаца стенограммы особым кеглем набирали: "Слышны крики браво", "Аплодисменты", "Бурные, продолжительные аплодисменты" и даже "Бурные аплодисменты, переходящие в овацию".
У корректоров Нади Кутеповой и Гели Кострюковой на этот счёт имелась присказка: "Все встают и низко кланяются".
Пропустить правки к статье, которые также присылались телетайпом, было просто немыслимо: за стенкой сидел цензор, он мог запретить выход газеты.
И вот полосы отпечатаны, но тут поступает указание — вычеркнуть аплодисменты. Через некоторое время — вернуть. Приходится вновь и вновь отливать строки на линотипе, вновь и вновь перечитывать полосы.
Газету тогда отпечатали в полпятого утра.
Не посылайте ребят из обкома
"Комсомолец" считался самой интеллигентной газетой в области. Одной из причин было то, что газета создавалась на базе издания "Новое время", выходившего на немецком языке, и в ней работали люди образованные, многие после иняза. На их место приходили журналисты с аналогичным образованием. Грамотность, эрудиция считались само собой разумеющимися. Из всех областных СМИ против сноса Королевского замка выступил только "Калининградский комсомолец" — самая мелкая по рангу газета. Районки — и те стояли выше в газетной иерархии, поскольку принадлежали райкомам партии.
В "Комсомолец" попадали даже люди из службы внешней разведки. В очередной раз "на усиление" прислали редактора именно оттуда. Редактор был небольшого роста и еле виден из-за стола. Он поднимал глаза и говорил: "Если вы не ходите на работу к девяти, то в десять не посылайте нафиг (тут редактор выражался жёстче) ребят из обкома комсомола".
У газеты была своя машина, долгое время — ГАЗ-24. Водитель Лев Палыч: "Ребята, вы думаете, я шофёр? Я просто к вам прикомандирован. Кем-кем… Кем надо!".
Редакторы сменяли друг друга по простому принципу: вместо проштрафившегося "блатника" присылали кого-то "на укрепление дисциплины". У каждого главреда были свои слабости, причуды и прочие, как теперь говорят, "тараканы". Один из них прослыл страшным юдофобом.
Рассказывает Татьяна Беренбейм: "Я уже много лет работала секретарём, и первым делом новый редактор решил убрать меня из приёмной. Наверно, он думал: "Кругом одни евреи", — и просто не мог этого вынести. Вызвал Петра Угроватова и спросил, каким образом можно меня уволить. Получалось — никаким, потому что я была человеком издательства и получала зарплату там, а каких-то явных проколов в работе у меня не наблюдалось. Тогда Пётр спас меня, предложив перевести на должность учётчика отдела писем. Меня сослали к нему в отдел, а в приёмной появилась достойная главреда секретарша — молодая красавица-блондинка из бухгалтерии издательства. При этом я продолжала получать оклад секретаря, а Наташа — зарплату учётчика, то есть на 20 рублей больше".
Кстати, о письмах
В советские времена в каждом издании непременно был отдел писем. Читатели писали в "Комсомолец" обо всём на свете. Изрядную долю редакционной почты составляли ответы на задания из рубрики для абитуриентов, решённые кроссворды и так далее. Когда на полосу срочно требовался отклик на злобу дня, журналист или завотделом садился и сочинял "письмо в редакцию".
Особый жанр составляли отклики на события политической важности. Л.М., завотделом пропаганды: "Знали бы они, что я один и обсудил, и одобрил решения их съезда. Только кто эти решения будет воплощать? Не я же".
Рассказывает Татьяна Беренбейм: "Помню, нам писала семья из Армении. Они были большими поклонниками Валерия Леонтьева и умоляли присылать любые заметки про него. Я вырезала статьи и отправляла им в Армению".
У "Комсомольца" всегда была очень лояльная аудитория, и газета всеми способами старалась эту лояльность укрепить. Например, здесь многие годы работала школа "Репортёр", которую окончили многие калининградские журналисты. И, конечно, как забыть знаменитое творческое объединение "Родник", которое возглавлял Сэм Симкин, — пристанище поэтов и прозаиков. Они обитали сначала на восьмом этаже здания, а потом перекочевали в кабинет главреда молодёжки.
Рассказывает Татьяна Беренбейм: "Недавно вышла книга воспоминаний о Сэме Симкине. Там много хорошего сказано о "Роднике", но никто не написал, что именно "Комсомолец" давал ему крышу и главное — печатал его страничку".
Стиль!
Тексты в номер, как правило, читали несколько человек. Отпечатанную на машинке заметку смотрел завотделом, потом передавал её замредактора. Хорошо, если тот просто вносил свои правки. А мог нарисовать на полях волнистую линию и написать "Стиль!" — тогда ты, корреспондент, сидишь и переписываешь. Потом тащишь ответственному секретарю, который тоже может почитать и что-то накорябать. И уж потом редактору, который… Ну, вы поняли.
Рассказывает Пётр: "Однажды я проходил стажировку в центральной "Комсомолке". Привёз из командировки материал, который попал к редактору отдела Долгополову. Он почесал репу и поверх моих строчек фактически написал текст заново. Потом пришёл завотделом Чащин и сказал: "Ну-ка, дай я почитаю". Хмыкнул, вычеркнул всё и переписал ровно так, как было у меня. На следующий день Долгополов увидел заметку в газете и сказал: “Больше никогда ко мне не приходи”".
Вверх по лестнице, ведущей вниз
Сначала редакции "Комсомольца" и "Калининградской правды" размещались в здании на проспекте Мира, 5. Там же находился обком комсомола. Потом на ул. Карла Маркса построили так называемый Дом печати, и обе газеты перебрались туда.
И в "КК", и в "Калининградке" были замечательные библиотеки художественной литературы. Любой из власть предержащих мог в любой момент взять книжку и не вернуть, потом её списывали. После объединения двух библиотек в одну, на третьем этаже, она стала примерно такой, как в "Комсомольце", только классиков марксизма-ленинизма ничто не брало.
"Комсомолец" и "Калининградку" объединяло не только тесное соседство. Сделать карьеру и перейти в областную партийную газету мечтали многие сотрудники молодёжки, ведь работать в обкомовском органе означало приблизиться к номенклатурным зарплатам и другим преференциям.
Происходило повышение так: в один прекрасный день у тебя в кабинете как бы невзначай появлялся кто-то из любимчиков главреда "Калининградки" Типикина и говорил: "Слушай, а чего тебе не сходить к шефу и не попроситься к нам на работу?". Через пару недель он приходил снова с удивлёнными глазами: "Ты чё — не ходил?". И уже через месяц: "Ты что, не понимаешь, что я не сам к тебе ходил? Ну, смотри".
Для того чтобы подняться по карьерной лестнице, нужно было спуститься вниз: "Комсомолец" занимал седьмой этаж, а "Калининградка" — пятый и шестой. Молодым репортёрам "КК" курившие на лестничной площадке монстры местной журналистики казались практически небожителями. Хоть и обитающими этажом ниже.
Кстати, курить в "Калининградском комсомольце" разрешалось везде, и курили все за редким исключением. Завотделом Угроватов, например, травил своего некурящего учётчика писем Беренбейм ядрёным кубинским табаком.
Леонид Гринберг о своей дочери: "Ну а если девочка окажется совсем уж полным бездарем, сделаю из неё журналиста".
Щепотка химикатов
У любого газетного фотокора в те времена была привилегия — отдельный кабинет. Входить туда без предупреждения не позволялось никому: а вдруг в данный момент проявляется плёнка? В фотолаборатории можно было заниматься чем угодно. Что? Да ну, нет, ничего такого. Редакция вообще была малопьющая: бутылка болгарского сухого в день рождения — вот и всё.
Составы для проявки и фиксажа фотокоры делали сами. У Бори Штерна в лаборатории стоял шкаф, в котором две нижние выдвижные полки занимали реактивы. Навалом. Россыпью. Боря брал щепотку в одном углу, горсть — в другом, ложку в третьем, смешивал, заливал водой — и получалось всё как надо. Но реактивов редакции выдавали мало, и они быстро заканчивались.
Рассказывает Пётр Угроватов: "Зато химикатов было полно у лётчиков, и с ними можно было договориться. Для такого случая мне выделяли машину, и я ехал к разведчикам. Привозил полный багажник, обратно "Волга" ехала на брюхе".
Кстати, фотокоры в "Комсомольце" всегда были высококлассные: Станислав Покровский, Ира Храмцова, Пётр Угроватов, Геша Куташов, Дмитрий Вышемирский, Игорь Ростов, Андрей Мулкахайнен.
А кто поставил в юбилейный номер фото с голой девицей, едва (по тогдашним стыдливым меркам) прикрытой газетой с заголовком "Решения съезда Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодёжи — в жизнь!", и про то, как выпрашивали с зоны медвежатника, чтоб подменить бумаги предварительно накачанного московского проверяющего, расскажем в следующий раз.
...И даже на фразу о решениях съезда ВЛКСМ у Гринберга нашлось бы: "Это же тавтология, что — нельзя один союз поменять на другое слово?". Нет, Леонид Михалыч, ни на что этот союз не поменять…